Район

Пытаюсь убедить себя, что этот мой рассказ не заброшен. Однако, пока есть только две главы и кое-как выстроенная сюжетная линия. И это все уже с конца 2010 года так и осталось без движения. Но пульс еще есть.

Глава N.

Пепел был как серая пыль, которую очень долго не вытирали. Квартиры холостяков иногда приближались к такому, но всё же это был именно пепел. Не пыль. Деревянная фрамуга окна, рассохшаяся до трещин по всей своей длине, сохранила лишь отдельные пятна краски, которые могли бы сказать внимательному человеку, что когда-то оно было белым. Когда-то такими были почти все окна.

Вот ведь вопрос – почему люди красят всё в белый цвет? Почему не любят другие, яркие цвета, которые раскрашивали бы их жизнь вместе с.… Да уже не с чем.

Пепел лежал ровным слоем, таким, какой любят показывать в кино, по которому можно водить пальцем и рисовать узоры. Бессмысленные и красивые. Любой узор на безликой серой поверхности заочно красив. Как наскальный рисунок всегда привлекает внимание, несмотря на топорность исполнения больше, чем просто голая каменная стена. И здесь было также. Несколько разводов, судя по всему указательным пальцем на сиденье, когда-то видимо антикварного деревянного стула, потерявшего в огне всю обивку, но чудом сохранившего самого себя. Отпечаток ладони на полу, вжатый в пыльную поверхность так, как будто человек, опирался на руку, чтобы встать.

В окно осторожно заглянули лучи солнца, и, в безнадёжной попытке найти хоть какой-то предмет, от которого можно отразиться зашарили по комнате. Однако все попытки их были обречены на провал. Отражаться здесь можно было только от глаз человека, который сидел, привалившись спиной к стене и не обращая внимания на то, что сам покрывается таким же слоем пепла, как и всё вокруг. Но его глаза были закрыты. Он спал.

На улице слой пепла был гораздо меньше, ветер и непогода делали своё дело, очищая пространство и маскируя следы пожарища. С одной стороны улицы стояли полностью обгоревшие остовы домов, в которых даже проёмы были черны от копоти. Казалось, что заглядывая в них – заглядываешь в кромешную тьму. Но оценить эту жуть и заглядывать было уже некому.

На противоположной стороне дороги улица сохраняла более пристойный вид, несмотря на полное отсутствие стёкол и дверей, дома не были закопченными как куски докторской колбасы на походном костре и сохраняли внешний вид, имитирующий целостность и благопристойность.

Вот только пепел…

Когда солнце перешло в зенит и его лучи уже не осторожно, а по-хозяйски вливались в пространство выжженной комнаты, добавляя к разрухе пожарища свою долю зноя и жары, веки человека, прислонившегося в стене, слегка вздрогнули. Ещё не открыв ото сна глаза, он непроизвольно сжал веки от яркого света и судорожно сглотнул, поведя почти как осколок камня острым кадыком снизу вверх и обратно. Следующим движением он вскинул вверх руку, заслоняя глаза от света и открыв глаза, сквозь почти сомкнутые пальцы прикрывавшей их руки посмотрел вокруг. Через пару мгновений, шумно выдохнув, он, почти попав в старый отпечаток ладони на пыльном полу, поднялся на ноги.

На вид ему,… хотя тот вид, который он представлял, вряд ли подлежал той временной идентификации, к которой мы с вами привыкли. Но всё же вряд ли ему было больше сорока лет. Посеревшая от пыли и пепла, а также и отсутствия желания подставлять своё лицо солнцу, кожа была испещрена мимическими морщинами примерно как раз на этот возраст.

Осторожно ступая по почти выгоревшему под слоем пыли паркету, он подошёл к окну и осмотрелся. Бросив взгляд на другую сторону улицы, слегка задержав при этом внимание на остатках вывески «Товары для детей», он, слегка дёрнув правым краем тонких сомкнутых в прямую нить губ, отвернулся и направился к выходу из комнаты. Путь к обгоревшему проёму, с сиротливо торчащей нижней дверной петлёй, которая казалось, в глубокой скорби склонилась над своей сестрой сверху, отвалившейся и лежавшей теперь на полу под ней, занял всего два шага. На первом из них человек слегка распрямил сгорбленную от невидимой простым глазом навалившейся на него тяжести спину. Он даже слегка потянул плечи назад, в надежде вернуть осанке прямоту, но на втором шаге плечи снова опали вперёд и вниз, сведя его усилия к прежнему результату. На третьем шаге он был уже в коридоре. Длинные, тощие, но ощутимо даже через тёртые временем и окружающей средой джинсы, ноги были непропорционально длинны по отношению к телу. Как и руки, которые человек, завершая шаг, вскинул к шее и накинул на голову тёмный капюшон от своей спортивной куртки, определить цвет которой можно было лишь также приблизительно, как и возраст человека. Сделав ещё два шага, человек остановился на самом пороге квартиры. Его внимание привлёк след на клочке чудом сохранившихся обоев над дверным проёмом. В нём можно было угадать рисунок ржавчины в форме чаши с изогнутыми краями, обращёнными вверх. Наклонившись вниз, человек провёл рукой по слою пепла и осторожно раздвинул куски сгоревшего паркета. Его рука замерла на мгновенье, а затем, зажав в ладони найденный предмет, поднялась к свету.

Он знал, что нашёл. Даже не глядя на предмет, он положил его в задний карман джинсов и уже вторично попробовал расправить плечи. Эта попытка принесла результат. Ощутимо хрустнули привычные к сжатому состоянию ребра и лёгкие, вздохнув в полную силу, выпрямили плечи.

Следующий шаг за дверной проём. Не разворачиваясь, человек слегка наклонил корпус влево и поднял с пола рюкзак. Стоя некоторое время спиной к пустому проёму, он словно пытался ощутить дуновение ветра, которое подтолкнуло бы его сделать следующий шаг. За это время он вспомнил вчерашний день…

Дом он нашёл без труда. Идя по улицам разрушенного города, он практически не смотрел по сторонам. Пытаться ориентироваться в пространстве, которым окончательно завладели хаос и разрушение, было бессмысленно. Некоторые улицы из-за завалов перестали существовать вообще. Другие, напротив, стали шире от пустынных и выжженных тротуаров, очищенных стихией огня от всех насаждений. Он шел, не глядя на всё это. Всё это давно и безнадёжно стало частью мира, а потому перестало интересовать его. К дому его вели сами ноги, помнящие все переулки и дорожки от любого места на свете именно к тому дверному проёму с подвешенным над ним талисманом удачи. Дойдя до него, подымаясь по лестничным пролётам, стараясь не споткнуться о куски обгоревших вещей, так и брошенных во время бегства, он встал. Руки его непроизвольно разжались и рюкзак, соскользнув с плеча, остался при входе…

Теперь он уходил. Сначала медленно, еле переступая ногами, которые, казалось, не могли вынести прибавки в весе того малого груза, что забрал с собой человек, а потом быстрее и быстрее, как бы стараясь оборвать ту и так истончившуюся нить, связывающую его с этим местом. Через квартал, слегка запыхавшись, человек остановился. Видимо нить, связывающая его с тем местом, перестала тянуть назад, и он решил перевести дыхание. Опершись рукой об угол здания из красного кирпича, уже дважды обожжённого за свою жизнь и потерявшего всяческий лоск, он слегка наклонился вперёд, как бегун после долгой пробежки и снова закрыл глаза.

Глава N1.

Мальчишки… Сквер. Бабушки на деревянных лавочках и стук костяшек домино.

Лёшка машет рукой — зовёт на разговор. Рядом с ним стоят ещё двое незнакомых мне парней. Сверстники. Может чуть старше. Подходя ближе, понял, что ошибался — парням лет двадцать-двадцать два максимум, просто лица у них загорелые и обветренные.

По сравнению с собой, вплотную подошедшему к рубежу в четверть века мог бы посчитать их «мелюзгой». Тем более что после честно отбарабаненной срочки в морпехах, из которых почти полтора года пришлись на первую чеченскую кампанию, мне даже не воевавшие сверстники казались «мальцами». Да и не мне одному. Так уж повелось, что во дворе из всех пацанов, с которыми дружил, я был младше на год, так как пошёл в школу в шесть лет, тогда как большинство профилонило ещё год в детском саду или у бабушек в деревне. «Отъедались на будущее», — ухмыльнулся я про себя, подумав об этом. После армии, когда пришёл домой целым и невредимым, сложилось так, что именно меня те самые «дворовые ребята», с которыми мы гоняли в футбол ещё с первого класса, стали звать на «разборки» с соседями. Разборок тогда было много. Народ, разорившись, бежал от неурядиц в тихие городки. Кто-то, скрываясь от долгов, а кто-то просто решив «пересидеть». С таким контингентом было сложно. Мы с Палычем (мой сосед — «афганец», старше меня на десяток лет и слегка контуженный, за счёт чего он был замом, а я — «гендиром») держали ЧОП «Гарда», который делал вид, что охраняет три ларька во дворе и пару магазинчиков в полуподвалах ближайших домов. Даже «сексшоп» один среди них был. Приезжие, конечно, первое время «отмокали» от своих проблем, а как отмокнут, так начинали крутить головой по сторонам и смотреть, что плохо лежит. Так как глаз у людей был не намётан (иначе бы не оказались тут), то чаще всего они совались в первую же торговую точку с прямым и наивным вопросом: «а кто у вас тут крышует, зовите сюда, скажите на стрелку из столицы приехали». Было так уже раз шесть или семь, точно не помню. Заканчивалось всё одинаково. Стрелка проходила на заднем дворе, в сквере. От «приезжих» обычно было не больше пяти человек, а зачастую всего два или три. Как-то раз даже чудик один-одинёшенек припёрся. Когда начинался разговор «за жизнь» мной подкидывалась вверх банка с пивом, которую Палыч из окна своей квартиры, на лету прошибал из своего «трофейного» (как он говорил) СКС. Действовало всегда безотказно. На случай жалоб участковому была договорённость с Трофимом Наумычем, пенсионером лет семидесяти, ветераном всех войн и народов о том, что он берёт этот выстрел на себя, предъявляя стреляную гильзу от своего охотничьего ружья и объясняя выстрел каким-либо своим личным праздником типа взятия второй переправы под Шипкой. Возраст и заслуги позволяли ему выходить сухим из воды, плюс к тому иметь доппаёк от точек, которые мы охраняли. Естественно, такие случаи не распространялись на варианты с ответной стрельбой и пострадавшими, но такого у нас не было. Пока. А задумываться об этом как-то не хотелось.

Вот и в этот раз, подходя к Лёшке, который играл роль одного из наших «смотрящих» в районе, мне было очевидно, что заезжие ребята захотели услышать салют в свою честь. А что, мы люди простые — нам не жалко, устроим. Лёшка, который в таких случаях был улыбчив и щурился на солнце, в этот раз был наигранно равнодушен. Это насторожило. Прикинув, что в это время Палыч должен быть у себя на балконе, исполняя троекратный дневной ритуал «зажжения трубки мира», а балкон находился с другой стороны дома начал прикидывать, как лучше переводить разговор в ту местность. Телефон мой зам в такие минуты не брал, а минуты могли растянуться на час как минимум. Потому стоило показаться ему на глаза как есть, чтобы сразу оценил «залётных» и принял меры предосторожности. Когда расстояние между мной и чужаками сократилась до дистанции удара ногой, тот, что стоял слева, чернявый с бородкой, как у латиносов на эстраде, выкинул вперёд руку…

— Привет, я Кирилл. А это Твен.

— Кто?

— Твен — сказал, улыбнувшись, Кирилл, — родители его фанатели от Марка Твена и решили назвать в честь него мальчика. Родилась двойня. Вот и назвали: одного Марком, а второго — Твеном, — он улыбнулся ещё шире, видно было, что это обстоятельство он объяснял уже не раз, и это доставляло ему какое-то эстетическое удовольствие. Я хмыкнул ради приличия. Называть среди чужаков своё имя было не принято, каждый из них уже был научен горьким опытом по сокрытию своих данных от особо заинтересованных «поисковиков», а тут — на тебе, реальная история с реальными именами… Ну не шифруются же они с такой тщательностью, в самом деле.

Твен всё это время стоял молча и никак не комментировал сказанное. Несмотря на широколобость и накаченность, этот крепыш обладал весьма умным взглядом и, судя по всему, хорошей выдержкой, свойственной истинным флегматикам, которые поняли жизнь и никуда не спешат. На войне из него вышел бы неплохой снайпер. Если бы он был на войне. Но судя по тому же взгляду, в котором я научился читать способность человека причинить другому смерть как нечто само собой разумеющееся, Твен на войне не был. Да и Кирилл тоже.

— Я здесь главный в районе, Хватом зовут.

— Ууу… — потянул было сострить Кирилл, но вовремя спохватился, переключив звук в «оооо» — Уууоооочень приятно. У нас тут дело к вам.

— На сколько? — спросил я

— В смысле?

— В смысле: сколько стоит в деньгах ваше дело.

— А, вот в каком… Хм, тут вопрос сложный. Мы денежный эквивалент ещё не подсчитывали.

Удивительное дело. С одной стороны – смелости на то, чтобы вызвать на «стрелку» хватило. Ума, на то, чтобы не начать конфликт сразу, а осмотреться – тоже. Однако то, что беседа начата без обозначения цены вопроса – странно. Для любого, кто бывал на стрелках цена вопроса – это то, без чего сам смысл встречи теряет всяческий смысл. Прокрутив это в голове, я понял, что случай, выпавший в этот раз имеет характеристику «запущенного» и, преобразовав выражения своего лица с возвышенно-пренебрежительного в озабоченно-заинтересованное сказал:

— Вижу, что разговор будет серьёзный и долгий. Пойдёмте тогда, присядем. Тут, неподалёку, скверик неплохой есть.

На мгновение замявшись, Кирилл в знак согласия кивнул головой и, развернувшись двинулся вслед за Лёшкой, который бросив на меня кроткий взгляд пошёл первым к условленному месту. Твен, замявшись чуть дольше, видимо желая пойти замыкающим, всё же не выдержал паузы и пошёл за Кириллом. Выдержка в этом деле – самое значимое. У гражданского она всегда входит в противоречие с такими понятиями, как условности «достойного поведения» и «понятий». У ветеранов войны эти условности отошли на задний план, выдвинув вперёд необходимость достижения конкретной цели. Потому и не смог Твен выдержать паузу в движении, оторвавшись от Кирилла, продемонстрировав тем самым своё желание «проконтролировать». Сработало обычное «а то подумает, что боимся его». Вот такие вот мысли о «понтах» и собственном поведении и губили зачастую молодняк на войне. Чем быстрее тебе станет всё равно на то, что о тебе думают окружающие, тем быстрее ты станешь принимать те решения, которые приведут тебя не к их уважению, а к твоей собственной цели. Хотя некоторые ценят уважение окружающих больше чем цель. Странно только, что при этом они никак не могут понять, почему эта цель становится для них недостижимой. Был бы Твен опытнее, он бы поставил свою цель взять ситуацию под контроль выше своего желания не показаться трусом. Но не смог. Что ещё раз подтвердило его некомпетентность в решаемом вопросе. Я пошёл за ним на расстоянии в два шага, которых достаточно и для того, чтобы избежать внезапной атаки, которую можно предугадать по напряжению мышц спины, рельефно гуляющих под майкой Твена. Ну и для того, чтобы подстраховать Лёху, который насвистывая, идёт первым и не способен оценить происходящее за спиной адекватно. Жаль, что не успел перекинуться с ним словечком, он, по всей видимости, успел поговорить с «залётными» чуть больше и был уже хотя бы примерно в курсе вопроса, который они озвучили. Тень от дома как раз сейчас переместилась в сквер, скрыв его не только от зноя, но и от излишнего внимания окружающих.

В жаркий июльский день большой соблазн для разного рода личностей помимо нас залезть в тенёк и насладиться тишиной и прохладой. Потому на месте предусмотрительно дежурили Саныч с Вовиком. Два местных забулдыги, которые вряд ли могли кого-то прогнать, но своим видом вносили такую дисгармонию в окружающий уют, что место гарантировано, оставалось только за ними. С ними же была простая и необременительная договорённость: они сидят, сколько могут высидеть, что не сложно, но как только туда идём мы, они уходят. С них банка пива, можно пустая, либо недопитая, а с нас в ближайшем ларьке две и бутылка «беленькой». На наш взгляд, для нашей ситуации – очень удобно. На их взгляд, для их жизни – очень приятно. Потому, когда мы подошли, они, безропотно кивнув, отвалили в сторону, добавив нам половину очка к статусу и пустую банку из-под пива на столе.

Столик, деревянный на ещё крепких своих четырёх ножках, сохранился здесь с тех самых времён, когда мы все бегали в школу. Его ножки были вкопаны настолько глубоко, что, не смотря на уйму осознанных и неосознанных попыток его завалить ни одна из них так и не увенчалась успехом. Поверхность толстенных досок была испещрена обычными надписями, которые оставляют после себя мальчишке в пубертационном периоде. Боковины хранили следы насечек тех случаев, когда память о себе оставить хотелось, а что именно написать в голову так и не пришло. Не стол, а свидетель поколений. Один раз чудики, которые пришли к нам на разговор настолько были на взводе, что при простреле банки Палычем с перепуга решили опрокинуть стол, сделав из него укрытие. Резкие оказались. Обоих увезли с грыжей в нашу больничку. Мы их навестили позже, расставили все точки и тире где надо было. Непонимания не возникло. Потом, после разруливания ситуации, постоянно вспоминали их красные, натужные лица, когда они, как в вестерне, пытались лихим рывком опрокинуть наш стол и ржали в полный голос.

В этот раз Саныч оставил после себя почти полбанки «семёрки», о чём говорило то, что банка не лежала на столе и не была помята, а уверенно и гордо возвышалась над осколками костей сушёной воблы. Пока приезжие обходили за Лёшкой стол, я спокойно уселся за него спиной к дому. Манёвр был тоже отработан: Лёшка не прыгает первым на скамейку, чтобы не дать посторонним случайно занять те места, которые выгодны нам, а делает вид, что обходит стол, идя дальше, после чего поворачивая вокруг стола, просто занимает место рядом со мной, оставляя свободной только скамейку напротив. Просто и изящно. По крайней мере, для районного масштаба. Мы и не рассчитывали, что к нам Штирлиц приедет. Излишки самомнения обычно выветриваются после первого артобстрела. Недостаток компенсируется после первой отражённой атаки. Война – это вообще уникальное лекарство от всех болезней психики. Просто не все знают правила приёма и дозировку этого препарата.

В этот раз всё вышло как по маслу. Недоумённо посмотрев на манёвр, Твен, чуть притормозив, сел на край справа, оказавшись напротив Лёшки. Кирилл же, притормозив раньше, посмотрел на меня и, усмехнувшись, сел рядом. Судя по манёвру, иерархия у них была ещё не утверждена. Скорее всего, ещё не так долго работают вместе, а потому такое наглядное нарушение ранее намеченной субординации. Или же… на самом деле не всё так просто в их главенстве. В это время Лёшка с довольным видом, придвинул к себе банку с пивом и поставил её на край стола, чтобы и глаз не мозолила и из вида не пропадала. Бросив косой взгляд на банку и окружающий пейзаж, выдав в себе тем самым обычного горожанина, явно неуютно чувствующего себя на природе, Кирилл спросил:

— Может, какое получше местечко найдём, а то хотелось бы соответствовать моменту, так сказать.

— Так ты начни про «момент», а уж там видно будет, какое место ему будет положено по статусу – ответствовал я.

— Хорошо, — слегка поджав губы, сказал тот – дело касается брата моего друга. Вот этого самого, – кивнул он в сторону Твена. Его старшего, как я уже сказал, зовут Марк.

В это время в моей голове вертелись и исчезали версии развития событий. Начало разговора натолкнуло меня на мысль о том, что парни приехали искать помощи в своём деле. Скорее всего, касающегося упомянутого брата. Интересно: похитили его или же доят сильно? Сделав внимательное лицо, лишённое в то же время малейших признаков заинтересованности, продолжил слушать речь гостя.

— Так вот, его брат работал над одним коммерческим проектом, касающимся разработок экстремальных туристических маршрутов.

Интересное кино – подумалось мне, — у нас уже деньги дают на такую перспективу, может скоро, как на Западе будет: институты и университеты по изучению свойств зубной щётки и двадцати шести способах её удержания в руке. Из всех видов туризма мной признавался только действительно «экстремальный», на который я потратил два года своей жизни в армии. Но тратить сейчас на него время, когда два года уже пройдены совершенно не хотелось. Все остальные маршруты на мой взгляд – это баловство зажравшихся домоседов, которых прошибает раз в жизни доказать, что они тоже «мужчины». Тем временем, Кирилл продолжал свой монолог:

— Его задачей было минимизировать транспортные расходы и улучшить привлекательность маршрута. Так как он по своей первой специальности физик, то он решил…

Тут произошло нечто неожиданное: то ли из-за неосознанного вчерашнего сушняка, то ли просто по дурости, Твен резким движением хватает банку пива, стоящую на столе и дёргает её на себя. Лёшка, на полном автомате, банально офонарев от такого бесстыдства, бьет по ней снизу и… банка, вылетая из руки медленно, как в замедленном покадровом воспроизведении, кувыркаясь, летит вверх…