Берёзка

Мой первый удар я получил своим же автоматом. Пристёгнутый ГП-25⁵ усугубил удар. Я на самом деле этого не помню, а как доктор Холмс (ну или Хаус на современный лад) пытаюсь реконструировать события, которые произошли в момент моего сознательного отсутствия. Удар об землю отпружинил мои пятки, но с автоматом обошёлся жёстче. Он отскочил от пола и понёсся со всей своей дури мне навстречу. Если быть точнее, то к моему черепу. Отвлекаясь немного, могу с гордостью заявить, что ни до этого, ни после, ни одному существу на земле и ни одной ситуации не удавалось вырубить меня наглухо. Нокдауны были, но нокаутов – ни одного. Этот был первый. Валуев бы тоже вряд ли бы выдержал удар отскочившего автомата, разогнанного ста метрами падением вертолёта. Автомата со снаряжённым магазином и подствольником. Удар был сильный настолько, что я потерял не только память о нём, но и даже о том, что было за пару мгновений до этого. После удара в лицо в район переносицы, я откинул голову назад (благо шлем не одевали – сломал бы шею точно) и достал затылком свой же рюкзак. Скажу сразу такой фокус мне тоже больше не повторить. Именно он стал основанием того, что главный диагноз, который мне был озвучен склонившимся над носилками доктором – перелом лицевых костей черепа, перелом основания черепа, подозрение на перелом шейного отдела позвоночника. Ну и по мелочи ещё несколько.

На следующий день у разбитого вертолёта.

Восстанавливая по крупицам воспоминания того события, а также впоследствии опрашивая остальных участников сего действия я узнал, что сознание ко мне вернулось после второго удара. Кое-как поднявшись, я вместе с остатками нашей группы вылез из разбитого вертолёта. Кто-то, кто был в шоке, но не в таком сильном занимал позиции для обороны, кто-то осматривал тех, кто был в отключке до сих пор. Сложнее всего было с летунами. Пилот при ударе выпал из кабины через стекло и был придавлен своим же вертолётом, как старик Ясон своим кораблём. Отличие было лишь в том, что лётчик был достаточно молод и остался жив. Однако, соображая, что его надо вытаскивать и оказывать срочную медицинскую помощь, но, не соображая как, мы, по большей части всё ещё в полубессознательном положении просто решили поднять вертолёт. Вам смешно, вы вспоминаете анекдот про прапорщика, который заставлял солдат танк поднять⁶, а мне – нет. Потому что просто делали, что надо не думая, что будет. В результате из шести взявшихся за борт вертушки и напрягшихся, на ногах через пару мгновений осталось только двое – чей мозг был не так сильно сотрясён. Тут, конечно, тоже можно похохмить, но не буду. Тем более что я в их число не вошёл. Мозги у меня были. Большие. Потрясные, я бы сказал на тот момент.

Макс, возясь с оружием и наблюдая эту картину со стороны, потом рассказывал, что падали и теряли сознание мы очень картинно, как в мультиках – точно по очереди, один за другим. Когда он подбежал, то все упавшие уже успели упасть, а не упавшие просто присесть. И вот оттуда-то уже на носилках нас оттащили на пригорок. Носилки подтянулись вместе с медиками из Введенской группировки, что на наше счастье была рядышком. Да, это, безусловно, было счастьем. Как и всё остальное.

Сложно пересчитать даже по пальцам, сколько нам в тот день повезло раз. Так сложилось, что летели мы все полностью снаряженные. Несмотря на строгие инструкции почти у всех ГП-25  были заряжены. Причём у кого простым выстрелом – ВОГ-25⁷, а у кого — прыгающим ВОГ-25П⁸. При ударе многие из них сработали и вылетели из ствола гранатомётов и раскатились по салону. Ни один из них не сработал. Не хватило места для разгона по ТТХ, хотя и исключения бывали.

Чеки на некоторых гранатах Ф-1⁹ и РГН¹⁰ у нас в разгрузках поломались, но опять же ни одна не сработала. Многие автоматы не были поставлены на предохранитель, но в суматохе и круговерти так и не прозвучал ни один случайный выстрел. При ударе бак с горючим треснул, и горючка потекла в сторону разгорячённого полётом движка… Но не загорелась.

Мы упали на место, где за два часа до этого было минное поле, которое решили перенести чуть дальше, а на это место поставить растяжки¹¹. Так мы и упали туда, откуда только что убрали мины, но не успели поставить другие. Ближайшая кромка действующего минного поля оказалась в 50 метрах от нас. Ни один из выпавших или впоследствии занявших оборону не перешагнул эту дистанцию именно в том направлении, где оно было.

Сколько раз Смертушка — Морена отвернулась от нас? Учитывая то, что это единственное падение вертолёта с высоты около ста метров, где все участники этого падения остались живы — то это единственный на моей памяти крайний эксклюзив, который насчитывает более семи возможностей погибнуть.

Но. Мы все остались живы. Вот только когда я очнулся, мне в глаза светили первые звёзды…

Но тут же сознание прояснилось, и я уже чётко увидел склонившегося надо мной врача, которого я опознал по нашивке медицинской службы на камуфляже и медсестру, которая опознавалась тем, что была с врачом. Первый вопрос ко мне был умным – тебе кололи?. Очень хороший вопрос. Он по идее должен был подразумевать, что я помнил всё, что со мной происходило, однако это было не так. А сказать я не мог на тот момент практически даже «му-му». Хотя нет. Как раз «му-му» я и сказал. Хотя хотел, конечно, сказать совершенно другое – длинное и пространное рассуждение о том, насколько уместен такой вопрос в такой ситуации в отношении человека в таком состоянии. Но ничего не поделать – что сказал, то и сказал. Доктор с пониманием кивнул и вколол мне два стандартных укола промедола¹². Как оказалось уже не первых. Потому что первые мне вкололи, когда я только-только потерял сознание при попытке поднять вертолёт. Но он этого не знал, а если быть честным, то и я – тоже. Вернее сказать я не имел доступа к информации об этом в своём мозгу на тот момент. Происходила срочная дефрагментация памяти и все кластеры, за исключением тех, которые нельзя переносить были заняты. Они толкались, суетясь и брыкаясь, пытались занять свои утраченные позиции и устроиться удобнее после случившейся встряски.

Доктор, не спеша, осторожно, с чувством осознания момента ощупывал мои кости, начиная с шеи и лица и, не обращая внимания на меня самого, диктовал медсестре своё видение ситуации со мной. Вы его уже читали выше. Тут надо его повторить и осознать, что диктовался он как притча над беспомощным больным бесстрастным голосом: перелом лицевых костей черепа, перелом основания черепа, перелом… нет, пиши, подозрение на перелом шейного отдела позвоночника. Потом голос стал удаляться, и я потерял его из виду. Скорее всего, он перешёл к другим моим товарищам. А я остался почти наедине со своими мыслями. Почти, потому что рядом со мной слева от меня стонал Паша. Через пару минут я повернул голову в его сторону, и мне открылось несколько вещей. Во-первых, я понял, что если могу повернуть голову, то это с одной стороны означает, что обезболивающее подействовало, а с другой то, что у меня как бы ни так всё и плохо с шеей. Во-вторых, я понял, что Паша стонет совсем по другой причине, нежели чем боль. Медсестра, которая уже успела разрезать ему  ботинок и штанину, обработать ногу и лепила ему гипс, приговаривала «ну, потерпи, потерпи, сейчас всё будет хорошо». Дура. Вот ведь, дура, честное слово. Да у Паши по глазам было видно, что стонал он не от того, что ему больно, а оттого, что она ему, когда он был в беспомощном состоянии, распорола новые гортексовские¹³ ботинки, которые тогда мы только получили и лишь по паре на несколько человек. После наших обычных ботинок они были отрадой и радостью жизни. А она ножом их. У Пашки аж слёзы на глазах выступили. Она как увидела это, сразу ему ещё промедола. Дура, блин. Но добрая. Это я как раз тогда и понял, что доброе дело лучше всего поручать тем, кто делать его будет осмотрительно. Потому как душевная травма, которую Пашка получил, болит у него до сих пор, даже когда он приезжает на своём новом мерине на ежегодные встречи ветеранов.

В общем, через пару минут я поднялся на ноги. Как оказалось, диагнозы о моих переломах оказались несколько преувеличенными. Единственное, что я забыл, а вернее не отдавал себе отчёт, так это то, что моё улучшенное состояние было вызвано тем, что доза обезболивающего, которую мне дали была достаточной даже для того, чтобы Маресьев пробежал стометровку. Мне же её хватило часа на четыре спокойного существования. За это время я героически отказался от эвакуации, так как считал себя «ходячим», помог вытащить санитарам носилки в расположении и затащить их в прилетевшую по экстренному вызову «корову»¹⁴. А сам, вместе с ещё шестью сослуживцами остался на месте.

Когда на небе по настоящему зажглись звезды, мы улеглись на топчаны в специально отведенной для нас палатке с хорошо протопленной печкой. Аккуратно улёгшись на место, я с чистой совестью собрался вздремнуть после трудного денька. Но и это мне особо не удалось. Лежал я напротив печурки, которую, несмотря на вроде бы почти лето, в горах топили хорошо. А у нас, как раненых и ослабленных её топили особенно усиленно. В результате этого я проснулся буквально через час после того, как Морфей смежил мои веки и понял, что вот теперь-то я точно весь поломан. Обезболивающее отошло всё, а я лежал без возможности пошевелиться вообще, ощущая каждой маленькой косточкой своего скелета, каждой мышцей своего тела, каждым органом, о существовании которых я раньше даже не задумывался одно единственное чувство – ушиб. Ушиб как раз такой силы, который и должен быть от падения с высоты ста метров смягчённый режимом ротации винта. И застонать не было никакой возможности. Да и смысла. Запасы обезболивающего мы уже у всей части выбрали, судя по всему. Макс, судя по всему, почуяв неладное, проснулся и, посмотрев на моё состояние, которое отличалось от состояния Владимира Ильича Ленина тем, что я был в сознании и жив, также скрипя зубами от своей боли, поднялся и принёс со стола кружку с водой. Распив её с ним на двоих, я отрубился. На этот раз по настоящему просто от усталости. Физической и моральной.

Утром было уже легче. Я смог подняться и выйти на улицу. Там уже были Толстый с Маусом и Кузьмич. Кузьмича вы помните, а вот Толстый с Маусом были примечательны тем, что первый как лёг на пол, так и лежал во время падения, а потом встал и вышел, а второй во время падения парил над ним и лишь потом при ударе, упал на него, впрочем, не особо потревожив. Они были самые «лёгкие» из пострадавших. Кузьмич, увидев, во что превратилось моё лицо за ночь, впервые в жизни сдержал смех. Вот тогда-то я и понял, что дело серьёзней, чем мне казалось. Общий итог нашего приключения – это сотрясения, у кого были мозги, да парочка поломанных костей. У лётчика был сломан таз и раздавлен мочевой пузырь, но он тоже поправился. Через день мы все были в Ханкалинском военном госпитале. Помылись, переоделись, залегли. Понарушали немного режим и через день уже были отправлены в Москву. В госпиталь на Пехотной улице.

В госпитале нас окружили заботой и вниманием. Те, кто поломались, поселились на третьем этаже. Мы с Максом, как особо крепкие костями, были определены в неврологию. Она была на четвёртом. У нас была отдельная палата на двоих, бутылка коньяка, которую нам в первый же день притащил кто-то из посетителей, но который мы тогда совершенно не ценили и много свободного времени. В первый же день я понял всю суть нашей системы госпитального лечения, которая была вывернута с ног на голову. Сначала нас обходил консилиум врачей во главе с каким-то седым профессором – старичком, приглашённым специально по нашу душу. Вернее голову. Из всего, что он мне назначил, я уловил только знакомое слово «капельница». И число – двадцать. Ну ладно, подумал, полежу тут три недели и сорвусь домой. За первым консилиумом шёл второй, чуть поменьше. Его составлял главный врач госпиталя и его заместители. Там тоже прозвучало множество неизвестных мне слов, из которых опять же знакомым было только одно – «капельница». Только вот число было названо десять. Ладно, думаю, раз так, значит, просто дедушка решил перестраховаться, а дяденька просто более реалист. Но это ещё не всё. Следом за ними с перерывом в полчаса шёл начальник нашего неврологического отделения, который хмыкнув, просто без всяких мудрствований сказал, что и десяти у него нет, а есть только пять. А вот если бы эти комиссии шли наоборот, то всё было бы по-другому и сложилось бы иначе. В итоге я позвонил Лео. Лео это наш штатный и безотказный снабженец – своего рода человеческий аналог палочки-выручалочки во всех экстренных ситуациях, способным разбиться в лепёшку и достать всё, что только возможно и не очень. Сообщил ему, что госпиталь испытывает нужду даже в такой вещи как шприцы и мы лишены даже такой невинной радости как постановка капельниц. Переспросив, какие характеристики должны быть у шприцов, что я незамедлительно выяснил у медсестры, он доставил целую ленту этих дефицитных специальных принадлежностей. В итоге первую капельницу мне поставили в тот же день. Нормально. Ставя на следующий день вторую капельницу, медсестра трижды тыкала мимо вены и создала небольшой отёк на руке, что в принципе не было смертельным. Зато этот день был для меня примечательным тем, что именно тогда мне взбрело в голову побрить голову. Вот с тех пор-то я и хожу с такой короткой стрижкой. Первый раз мне помог с бритьём Макс, а потом я как-то уже сам брил полностью свой череп без всякой помощи, а зачастую и без зеркала. Веселей было на третий день. В этот день, не чувствуя никакого подвоха, я спокойно лежал на своей кровати, а улыбающаяся медсестра мило и нежно вогнала мне шприц в руку. Болевые ощущения у меня изначально были притуплены, а после падения их притупленность увеличилась ещё на порядок, а потому я почувствовал только сам укол в минимальном болевом исполнении и решил поспать. Вот только спать пришлось недолго. Вроде бы капельница делает лучше, а мне становилось всё хреновей и хреновей. Не то, чтобы совсем, но заметно и ощутимо. Сначала я решил потерпеть, как и большинство моих тогдашних сверстников, с не до конца изжитым юношеским задором, а потом всё же не решил.