Работа над ошибками.
Это было в 1981 году…
В один день, вернее уже под вечер, дед с бабушкой, сидя за кухонным столом, вдруг заговорили о том, как было когда-то, когда они были молоды. Дед и раньше изредка вспоминал, как он был механизатором, как он учился в техникуме, как ему поставили четверку на экзамене. Про войну редко. Мне было лет шесть, я только что пошел в первый класс нашей сельской школы и был самым счастливым ребенком на свете, который, как и многие другие дети, не задумывался о том, что такое жизнь, а просто жил ею.
Мне нравилось сидеть за партой, на перемене есть кашу из алюминиевой миски, запивая парным молоком, привезенным в деревянной бочке, обтянутой железными ободами на подводе, запряженной белой в яблоках лошади, а после уроков помогать деду с хозяйством, потом учить уроки, а потом пить чай и бегать с друзьями по посадкам.
В этот день был выходной, бабушка моя ходила на рынок, продавать шитые ей самой платья по выкройкам из журналов мод, а потом пекла пирожки нам с дедом. А мы с дедом с утра были на покосе, потом сортировали сено, кормили и поили кролей, а затем я читал книжки, сидя на качелях и грызя семечки. Дед в это время занимался выделкой шкур, к чему меня пока не допускал.
И вот вечером, мы все втроем сидели и смотрели какое-то старое кино про войну, которое я так и не могу вспомнить по названию. Смотрели в гостиной молча, пили чай, потом пересели за стол на кухне и доедали пирожки с яблоками и допивали чай уже там. Дед все посматривал на меня, бабушка на деда. А я на бабушку. Мне было интересно. И я спросил — как вы познакомились?…
Дед начал издалека. Механик-водитель Т-34. В 1942 году ночью их танковая группа была дезинформацией выманена ночью под предлогом помощи попавших в засаду товарищам. В результате в засаду попали сами. Били их фактически в упор. БТшки и двадцатки вышибли почти сразу. Дед как лучший механик был в командирском танке Т-34. Броня была крепче. Калибр не позволял пробить, но хода лишили сразу, перебив гусеницы. Внутренняя обшивка при каждом попадании ранила осколками экипаж. Двум (стрелку-заряжающему и радисту) командир приказал выбираться через нижний люк. Четырём там делать было нечего. Дед был более опытным и оставался с командиром. Командир сам заряжал и сам вёл огонь. Дед следил за тем, чтобы к танку не подобралась пехота. Из всего оружия был пистолет и две гранаты. Когда закончились снаряды нужно было принимать решение о дальнейших действиях. Связь не работала. Помощи ждать было не от кого. Их танковая группа была из первого эшелона, выдвинувшегося в район, другие были ещё в дне пути. Канонада к тому времени стихла. Почти все танки горели, за редким исключением. Выбирались через нижний люк. Казалось, что вокруг никого кроме горящего леса и остовов танков. Командир был ранен осколками больше чем дед, идти сам не мог. Дед тащил его на себе. Крепкий был, руки железные. Первая очередь была по ногам. Сустав у самой лодыжки перебило почти полностью. Дед рухнул вниз, уронив командира. Дальше пытался ползти, медленно таща его за собой. Следующий выстрел был в упор. В спину. Пуля прошла чуть ниже сердца. Сантиметр.
Очнулся дед в фильтрационном лагере. Экспериментальный тип лазарета, где из пленных немцы отбирали пригодных для своих нужд квалифицированных специалистов в области хирургии. Сначала консилиум врачей — немцев подходил и осматривал раненого. Совещался. Рана на груди деда зарастала хорошо и опасений не вызывала. А вот ногу «консилиум» постановил отрезать. Стопа не работала. Перебиты кость, сухожилия, мышцы, нервы.
Теперь дело осталось за пленными медиками. Те, кто не могли выполнить то, что говорили немцы — отправляли либо в трудовой лагерь наравне с остальными, либо, если не понравился — стреляли… Деду повезло. Ему подвели врача армянина. Он вспоминал, что над ним посмеивались врачи вермахта. Армянин осмотрел деда и сказал: «через месяц он будет танцевать»… Видно у него не было другого выбора, кроме как переплюнуть немцев, чтобы показать свою «профпригодность»… и остаться в живых.
Мало кто поверил в то, что можно вернуть работоспособность ноги. И естественно, что через месяц с таким ранением дед не смог танцевать… Но он начал ходить. Сам. И нога начала работать. Армянин делал не всё сам, ему помогали практиканты из числа молодых немцев, проходивших «практику»… И они сшили деду ногу. Хорошо.
Не так, чтобы он мог тогда бегать. Но чтобы толкать тачку с «выработкой» на шахте — достаточно. Кормили их «болтушкой». Мука, засыпанная в воду. Комки слипались, и получалась неровная серая смесь, которую многие не могли употреблять в пищу из-за брезгливости. Дед смог. Те, кто не преодолел свою брезгливость в течение первых дней, уже не смогли потом восстановить силы и погибли. А дед научился есть и не чувствовать вкуса. Неудачная подготовка побега при приближении наших войск и немцы перевели деда в третий концлагерь. Италия. После рудников он казался ему раем. Местные жители приходили к ним и приносили продукты, через некоторое время уже беря «на поруки» для домашних работ… Можно было бежать. Но было некуда. Не было ни партизан, ни близкого фронта. Юг Италии. И нога. Их «спасла» высадка союзников…
Освободили их мирно и тихо без всякого сопротивления со стороны итальянцев. Держали у себя около месяца. Предлагали уехать в Америку, говорили, что «у нас вас ждёт свобода и лучшая жизнь»… показывали листовки… Дед не поверил. Да и как было верить, там, куда его звали было всё чужое… А там, куда он стремился была его земля, его семья… братья, сестры, дом…
И все кто был с ним — все захотели вернуться в СССР. Им не повезло в том, что в их «эшелон», а вернее теплоход американцы загрузили и часть власовцев, которые сдались им, но были не приняты ими и отправлены в Союз. Когда подплывали к нашему порту в Одессе, все кто мог одел форму и ордена… А когда на пристани толпа встречающих схлынула и шеренга автоматчиков с собаками оцепила причал прыгать за борт было уже поздно.
Деду повезло. Командир, которого посчитали убитым и оставили на поле боя остался тогда в живых. Дед значился как попавший в плен по ранению, спасая своего командира. Следователь сказал, что может установить, чем дед занимался в плену,… и дед больше месяца находился на американской территории. Да и командир, которого он спас по документам погиб и не может его опознать. И в документах из освобождения дед значился как Смирнов, а не как Катковский. Дед назвался чужой фамилией в плену, успев скрыть настоящие документы. Он опасался, что его плен отразится на его братьях, которые также как и он воевали, а двое были офицерами Советской армии. Он еще не знал, что один из них пропал без вести, а второй погиб в январе 1945 года. Деду дали семь лет поселения. И снова тачка с выработанной рудой. Майли-Сай на юге Киргизии, который сейчас называется Майлуу-Суу.
На железнодорожном перегоне он встретил такую же девушку, отправленную на поселение. Она была санитаркой, когда её подразделение попало в окружение. Как она рассказывала, в первую очередь их командир расстрелял политрука за то, что тот предложил женщинам переспать с бойцами, чтобы «не достаться целыми врагу». Национальность его я не скажу.
Когда расстреляли — стали выходить из окружения. После одного из боёв осталось очень мало людей, почти все были ранены. Здоровых отправили на прорыв, а раненых оставили в лесу с санитарками. Командир приказал девушкам переодеться и выходить в гражданке как невоенным в город. «Легализоваться». Сами заняли оборону и … Никто не знает их судьбы.
Бабушке удалось выжить в оккупации. Несмотря на отсутствие документов и знакомых в той местности. Помогли… Когда следователь разговаривал с ней о том как она – бывший красноармеец жила на оккупированной территории, чем занималась и как оказалась в окружении, бабушка честно все рассказала. И про политрука тоже. Ей дали три года поселения. Она осталась с дедом на все семь.
Семь лет мой дед добывал руду на шахте, а она ждала его дома. В 1950-м году родилась моя мама. А через год ее сестра. В 1952 году когда дед шел с шахты, а бабушка развешивала белье на дворе сильный толчок бросил их на землю, разрушив землянку, в которой были дети. Они успели их откопать.
Через семь лет с двумя дочками они получили предписание на выезд и «ценз» на поселение. Крупные города были для них закрыты. Да они и не стремились. Поехали к родственникам бабушки. Цыбарёвы. Кирсанов… Тамбовский край.
Когда дед и бабушка рассказали мне эту историю своей жизни, за окном уже стемнело. Второй чайник чая уже заканчивался, а дед эхая, заново наливал воду в самовар. Бабушка начала собирать посуду со стола, а я вышел во двор. Во дворе у нас росла яблоня, и стояли качели. А выше за «летней кухней», на взгорочке начинался сад. Я прошел наверх и стоя у перил, смотрел в небо. Казалось, что звезд было миллионы и каждая из них… одна. Такие же, как мои дед и бабка, которые встретились во всем этом хаосе вселенной и дали жизнь моей матери. А она — мне. Столько событий и случаев было на их пути, которые могли в одночасье изменить всю дальнейшую судьбу и они их все прошли. И вот теперь я стоял тут, живой. Радовался жизни и чистому небу, усеянному звездами.
И я совершил ошибку. Я стоял там и не мог сдвинуться с места, потому что слезы катились у меня по щекам оттого, что я не мог выразить благодарность своим предкам за то, что они смогли пройти весь этот путь и дать мне жизнь. Я стеснялся этих слез — фактически первых в своей сознательной жизни и стеснялся броситься к деду и бабке, чтобы обнять их и сказать им, как я их люблю. И я стеснялся им это сказать «люблю». Потому что мне казалось, что нужно заслужить это право — сказать им такое. Заслужить всей своей жизнью.
Теперь, когда их уже нет в живых, я вспоминаю этот вечер и свою горечь. И понимаю, что нельзя стесняться любить своих близких людей. Нельзя терять ни мгновения отпущенной тебе жизни на то, чтобы стесняться выражать свои чувства тем, кто дал тебе возможность жить.
А тогда я переждал несколько минут, вытер насухо слезы и вернулся домой, сделав вид, что ничего не случилось. Я решил доказать, что достоин их любви. Я учился на «хорошо» и «отлично», помогал по дому, по хозяйству, потом, переехав в военный городок под Москвой, каждое лето приезжал к деду и бабке, каждый раз, вспоминая их рассказ и каждый раз стараясь сделать так, чтобы они поняли, что это было не зря. Сделать, но не сказать. Сейчас мне уже немало лет, но я зачастую все также все тот же ребенок со стиснутыми губами, который все также не может сказать о своих чувствах и предпочитает сделать, чтобы показать их. И я чувствую, как от этого страдают те, кого я люблю, но не могу выразить им это. Потому что слова важны.
Я осознал эту ошибку и больше ее не повторю.
07.01.2013
Самое грустное в этой истории то, что это лирическую ложь будут теперь распространять по интернету
Какую ложь, Борис?
Ответил письмом
ты откуда тут пидарок вообще нарисовался? в лицо это сможешь сказать?
Не суди всех по себе, раз уж ты сам — пидарок.
хорошо написано)
Живое, Дим! Спасибо, что рассказал!
О любви к родным часто вспоминаем тогда, когда уже поздно. Увы.